ХЕРЪ. Триллер временных лет - Владислав Рышков

«Эх, Шмаёнок, Шмаёнок, – подумала она, возвращаясь на место. – Не тот уже Шмаёнок, теряет нюх».

На первом листке обозначились какие-то мелкие и небрежные каракули, которых и не разглядишь без очков, а остальные тетрадные страницы голубели девственными клеточками.

Однако Шмаёнок не зря полгода изнурял себя пивом. Когда председатель водрузила на нос очки с немалыми диоптриями, на неё вдруг обрушились те эмоции, которыми маялся в одиночку Ефим Эдуардович. Все четыре задания были выполнены, ответы сходились с книжными в точности. Однако, вопреки традиционным и практически уже узаконенным решениям, занимавшим чуть ли не три книжные страницы, Андрюшины выводы с правильными ответами уместились на одном неполном рукописном листке. Пред учёной дамой лежала работа сверх даже профессорского уровня. Ни один доктор наук, ни один высокоучёный автор учебника, по которому необходимо было равнять знания подрастающих математиков, не мог и помыслить о подобном. Это была тонкая, моцартовского изящества алгебра, управляемая какой-то иной, запредельной, не доступной ещё математике гармонией. Дама взглянула на дверь, только что закрывшейся за шестиклассником, и ей казалось, что в неё только что выпорхнул ангел.

«Ну, Шмаёнок!» – вновь почему-то подумалось даме, однако без давешней укоризны, а с какой-то изумлённой грустью.

Теперь молва в определённых кругах побежала впереди событий. На городской олимпиаде, а город-то был не какой-либо, а Москва, Андрюшу Самотёсова ожидали словно некоего математического мессию. Явились и апостолы – несколько молодых, но уже крупно остепенённых учёных, заключивших между собою пари, кто из них быстрее и удалее Самотёсова решит предложенные задачки. Они сидели в президиуме среди комиссии, несколько возбуждённо переглядывались и пересмеивались промеж собой. Лучи солнца из окна втыкались в досрочные залысины и проплешины, образуя над умными головами размытые в пыльном воздухе нимбы.

Между тем в аудиторию запустили соискателей: с полсотни очкастых и лобастых парней, несколько нескладных старшеклассниц и среди прочих – хотя он был, конечно, примой, а остальные лишь непременными статистами, – Андрюшу Самотёсова. Математические авторитеты, цепко вглядываясь в Андрюшину, пока что вовсе не маститую, а откровенно детскую, фигурку, доставали блокноты и ручки. Они играли по-джентльменски, собирались узнать задание вровень со школьником. Конверт был вскрыт ровно в девять утра, задание раздали, и время пошло.

Апостолы решали детские для них задачки, пытаясь всё же найти в них некую игру или игривость для ума, и через пятнадцать минут уже покончили с нехитрым делом, зная, что именно такой срок задал прошлым разом школьник Самотёсов. Теперь они с доброй улыбкой взирали на него, видимо, вспоминая и своё, ещё совсем недавнее, математическое детство, уже понимая, что все вундеркинды со временем становятся ординарными профессорами, докторами наук, вливаясь в многочисленное семейство учёных России. Время Гауссов и Лобачевских, к сожалению, давно минуло.

А Андрюша всё морщил лоб, чесал в затылке, потом быстро что-то чёркал на тетрадных листках, не торопясь сдавать задание. Шла тридцать пятая минута с начала олимпиады, когда он, наконец, поднял руку и подошёл к столу.

– Можно сдать? – спросил он для порядка, сам себе кивнул головой, как бы разрешая, положил задания и вышел в дверь.

Первым просмотрел странички в клеточку председатель комиссии. Пролистнув их туда-сюда несколько раз, он молча выдернул из кармана подрагивающей рукой носовой платок, тоже клетчатый, ядрёно высморкался в него, затем вытер им же лоб и только после этого пустил Андрюшину работу по рукам авторитетов, не решаясь посмотреть им в глаза.

Через несколько минут молодые люди встали, рассовали свои блокноты и ручки по карманам и, не прощаясь, по-английски покинули президиум. Нет, они, конечно, готовы были нести Андрюшину матвесть обществу и миру, однако не понимали её главных постулатов и не умели не только их объяснить, но и осмыслить: три положенные правилами задачи были решены Андрюшей Самотёсовым тремя способами каждая, и все они несли какую-то новую идею, суть которой казалась прозрачной и убедительной до мурашек на спине, но никак не поддавалась привычному анализу. Это был свежий вихрь цифр и уравнений, сметавший ветхие заготовки молодых апостолов, как осенний ветер срывает листья, превращая их в мусор.

У входа апостолы вяло пожали друг другу руки и без слов разошлись. Говорить, конечно, было о чем. Но профессионалы – тоже люди. И у них иногда чувства развеивают в пыль интересы, стоявшие дотоле несокрушимо и превыше всего. Молодые люди понимали: как бы горячо они ни обсуждали сейчас произошедшее и как бы подробно ни вникали в суть ошеломительной работы тринадцатилетнего пацана, они неизбежно снова и снова станут приходить к тому, что так и не будет озвучено. Они давно осознали, что мессиями в научном мире им не стать, и в общем-то легко с этим смирились. Теперь же они видели, что и быть апостолами дано не каждому, и этот удар нужно было ещё пережить.

О том, чтобы по старинке распять лжепророка речь не шла: фарисеями молодые учёные себя тоже не мыслили. Дальнейшая судьба их неизвестна. Не каждый в этом мире может справиться с обрушившимся на него чужим талантом и живёт так же доблестно и педагогично, как мудрый Шмаёнок.

Андрюша же об этих борениях и рушившихся судьбах не знал, однако некое напряжение, создавшееся вокруг него, ощущал и вовсе не хотел быть обезьяной в клетке, на которую все указывают пальцем. Он пытался было объяснить после урока в коридоре учителям спецшколы с глубоким математическим уклоном, куда теперь его определили, что всё очень просто, что на самом деле тут и делать особенно нечего, что в учебниках всё сложнее и запутанней: вот смотрите…

Но учителя при этих последних словах как-то резко отодвигались от Андрюши, крутили головами и заметив идущего навстречу коллегу, радовались тому как избавителю:

– Минуточку, Артём Иванович, я как раз хотела с вами… извини, Андрюша…

Андрюша оставался в коридоре один, начиная понимать: то, что у него рождается в голове, почему-то не приносит людям радости.

Тогда он решил их рассмешить, и на всероссийской олимпиаде, которая проходила в холодном Новосибирске (дело было уже в восьмом классе после зимних каникул), чудил напропалую. Зная, что все взрослые дяди и тёти, сидящие напротив учеников за длинным столом, неотступно, хотя вроде бы и вскользь, как бы ненароком, наблюдают за ним, Андрюша то прыскал со смеху, то дурашливо хлопал себя по макушке, то хитренько щурился и всё писал и писал – листок за листком. Когда бумага закончилась, он, подняв руку, попросил ещё, и тут уж весь зал, отвлёкшись, уставился на него. А он, не обращая ни на кого внимания, продолжал свои потешные, как ему казалось, экзерсисы.

Наконец он закончил, взглянул на часы – до конца отведенного времени оставалось ещё минут двадцать, как он и планировал – поднял руку, сдал работу и вернулся на своё место. Он хотел убедиться, что его шутку поймут, расслабятся, и всем будет хорошо.

Председатель комиссии, бывший представителем местной мэрии и ни черта не смысливший в математике, вяло пролистал работу, взвесил её на руке и, действительно, улыбнувшись ободряюще Андрюше, передал сочинение заместителю.

Тот неторопливо и вряд ли вежливо вырвал листки из рук городского чиновника, машинально взялся левой рукой за сердце и принялся читать. Это был крупный седой человек в выношенном, но аккуратном костюме, слывший легендой среди учителей-математиков страны. Он был, как и Шмаёнок, заслуженный, к тому же награждённый ещё в советское время двумя не последними орденами. А главное – среди его питомцев, взращённых за сорок пять лет учительствования, было не счесть научной элиты. К семидесятилетию, которое он отпраздновал полтора года назад, ему прислали поздравительные адреса не один десяток профессоров, членов-корреспондентов и даже двое действительных членов академии наук. Немаловажно, что среди поздравлявших лично были и двое тех самых апостолов.

Вот почему сегодня он был здесь, прилетев в далёкую Сибирь, желая лично, не через вторые руки и не по слухам, увидеть, как рождаются Андрюшины опусы. Казалось бы, изучив предыдущие работы Самотёсова, он был готов ко всему. Но нынче, глядя на кипу исписанной бумаги, сердцем чуял: Шмаёнковский выкормыш снова выбросил штучку. А главное – он окончательно понял: этот новый русский киндер-сюрприз пустит-таки по ветру всё, что он создал за долгие годы, потому что никто из его учеников – один маститее другого – и рядом не стоял с этим московским восьмиклассником. И те вправе теперь не сказать, конечно, но подумать: а готовил ли он их к таким вершинам и стоит ли поздравлять своего учителя к следующей круглой дате?